3. От Ромула до наших дней

Вот и пришла пора вернуться к выполнению обещания, данного мной еще в первом разделе, попытаться вытащить на свет божий закономерности возникновения и развития паранауки как феномена, постепенно нашедшего свое и достаточно прочное место в расщелине между тем, что принято называть обыденным сознанием и строгим научным знанием. На самом деле начинать надо даже не от Ромула, а еще пораньше, так что название главы взято скорее для красного словца.

Тем не менее начинать все равно надо с античности, хотя и более ранней, чем римская, то есть с греческой. При этом следует иметь в виду, что все явления, которые мы будем рассматривать, находятся в рамках европейской культуры, поскольку наука, философия, религия, например китайские или индийские, взаимодействовали между собой совершенно иным образом и могут быть поняты только в рамках собственной социокультурной структуры.

Одной из причин младенческой прелести античной науки (в первую очередь древнегреческой и эллинистической), на что неоднократно указывали историки науки и философии, стоявшие на самых разных идейных позициях, была нерасчлененность того, что с определенным приближением можно называть собственно наукой, — мировоззренческих подходов, то есть философии, искусства и даже каждодневной жизни. Не вдаваясь в детали обсуждения этого феномена (“греческие мыслители стремились объяснить мир в целом, имея в своем распоряжении лишь весьма небольшой научный материал о явлениях природы и почти совсем не имея обобщенного политического опыта и данных о развитии и жизни греческих государств”), отметим лишь, что для любого свободного гражданина греческого полиса (несвободный, то есть раб, был слишком занят работой, чтобы предаваться любым умствованиям, хотя и среди рабов могли оказаться еще вчера свободные и беспечные граждане соседнего полиса; может быть поэтому к рабской среде традиция относит Эзопа и основателей кинизма и стоицизма, которым действительно только и оставалось искать утешения в формулировании горьких истин об окружающем мире) результаты размышлений, а позднее наблюдений и построений, скажем, Пифагора были вполне понятны и, более того, полезны и употребительны в каждодневной жизни.

При этом глубоко научные или даже философские рассуждения вполне гармонично сливались с делами самыми что ни на есть житейскими — кто скажет, сколько времени “пифагоровы штаны” сэкономили древнегреческим мерщикам земельных участков, и одновременно сколько изощренных любителей божественного ломало себе голову над постулированной тем же Пифагором магией чисел? При этом именно понятность и доступность (разумеется, после некоторого обязательного для свободного человека образования) почитались необходимыми качествами такой ориентированной на потребителя и слушателя науки и философии. Щеголявшие искусственной сложностью умопостроений софисты вызывали отношение скорее насмешливое, поскольку ценились ясность и четкость, подобные четкости перикловых законов. Стоило даже действительно серьезному и уважаемому автору увлечься чистым или несколько заумным теоретизированием, которое нельзя было применить даже в софистических спорах, и он мог, подобно Гераклиту, получить может быть и почтительное, но все-таки не слишком одобрительное прозвище “Темный”.

Я понимаю, разумеется, всю приближенность нарисованной мной картины, но мне хотелось просто пояснее выразить то, что на начальном этапе наука была неотделима от обыденного сознания, и этого самого сознания вполне хватало, чтобы, постаравшись, понять, о чем, собственно, эти мудрецы толкуют и как их разговоры можно использовать. Таким образом, различие между ученым и не ученым носило преимущественно количественный, а не качественный характер: каждый мог более или менее справедливо утверждать, что вот если бы не необходимость присматривать за работой на виноградниках, то он мог бы научиться всем этим премудростям, а то и сочинить какую-нибудь свою. Вера в чудеса при этом мирно поживала в сфере религиозного сознания, которое тоже было частью сознания обыденного, и к иной науке никаких претензий не имела — каждому свое.

Шагнув вперед на тысячу с гаком лет и оказавшись в средневековье, мы попадаем в совершенно другую ситуацию (еще раз прошу прощения за грубый схематизм рисуемых мной картин): мы встретим обыденное сознание почти полностью оторванным от начавших накапливаться и систематизироваться научных данных. В “устоявшемся” средневековье каждый уже лучше знал свое место в социуме, чем в античном полисе: крестьяне добывали хлеб, монахи осуществляли общение с Богом, горожане занимались ремеслами и торговали, солдаты служили господину, который в свою очередь служил своему господину, а при отсутствии вызова от последнего проводил время в пирах и охотах. Передвижение из группы в группу почти исключалось, что приводило к постепенному вытеснению “образованности” из низших кругов, и лишь при дворах отдельных богатых властителей скапливались в некотором количестве странные люди, занимавшиеся наблюдением за звездами или непонятными для непосвященных манипуляциями с ретортами, причем ценность этих занятий, хорошо ли, плохо ли оплачивавшихся соответствующими властителями, определялась вовсе не открытием новой планеты или нового способа синтеза какого-нибудь экзотического по тем временам соединения, а созданием толковых гороскопов, практическим врачеванием или, что еще лучше, добыванием либо золота самого по себе из подручных материалов (трансмутацией), либо созданием философского камня, способного превращать в золото что попало. Обыденному сознанию было уже совсем не до этого. К тому же в дело постоянно вмешивалась церковь, считавшая любое знание своей исключительной собственностью и по многим причинам заинтересованная в сохранении монополии на информацию и в постоянном сохранении дистанции между зачатками науки и мыслями рядовой овцы христова стада.

Этот отрыв был в значительной мере результатом сознательной политики проводников господствующей религиозной доктрины. Само же по себе знание было вполне по силам тогдашнему обывателю, поскольку не таило в себе ничего или почти ничего, что нельзя было понять, исходя из здравого смысла и последовательных рассуждений. Однако это знание искусственно зашифровывалось как в буквальном, так и в переносном смысле и наполнялось мистическим содержанием (наиболее типичный пример — алхимия, при всей изощренности своих теорий и приемов бывшая набором вполне обычных химических реакций и методов, которые любой алхимик, отказавшись от фантастической терминологии, вполне мог бы втолковать тогдашнему кузнецу, красильщику или ювелиру).

Впрочем, на протяжении “темных веков” у обывателя вряд ли возникали какие-нибудь претензии к науке или ученым, настолько он был занят изнурительной борьбой за существование и за то, чтобы его постоянно держали за надежного клиента и верного христианина. Эпоха Возрождения в этом смысле мало что изменила, поскольку усилия лучших умов этой эпохи лежали в сфере мировоззренческой, философской или же были посвящены искусству и литературе. Исключения, подобные Винчи, Вико или Галилею, внушали скорее почти религиозный страх и были именно исключениями.

Ситуация резко меняется с началом Нового времени. Наука в значительной мере перестает быть рискованным делом одиночек, раскиданных по Европе и общающихся между собой с помощью случайных писем. Университеты, в течение столетий больше всего известные религиозными диспутами и гулянками школяров, накапливают в своих стенах достаточное количество настоящих специалистов, получивших к тому же возможность с определенной степенью свободы передавать свои знания ученикам, даже если эти знания и не укладываются в прокрустово ложе официальной религиозной доктрины. Постепенно нарастающая потребность общества в технических знаниях и приспособлениях приводит к тому, что в науке, по крайней мере в той ее части, которая граничит с инженерией, появляется даже некоторый, пока еще неявный, спрос на исследования и разработки.

Таким образом, возникает пусть еще тонкая, но уже видимая невооруженным взглядом прослойка людей, для которой накопление знаний об окружающем мире, их систематизация и приложение для решения каких-то задач, стоящих перед обществом, является и специальностью, и источником существования (я не буду перечислять все находки ученых того времени — историки науки немало об этом писали). Важно то, что наука становится все ближе к тому, что мы называем наукой сегодня; она разделяется на достаточно четко выраженные области, каждая из которых постепенно создает собственный набор парадигм; эксперимент получает не только все необходимые права, но и необходимое аппаратурное оформление (создается великое множество химических, физических, астрономических и всяких других приборов — от маятника Фуко до стекол Левенгука); умственные упражнения, особенно в математике, достаточно далеко уходят от непосредственных прикладных задач (Паскаль и Декарт). Интересно, что при этом вновь (как в античности) появляется задача сделать как сам эксперимент, так и изложение его результатов максимально понятными. И дело здесь не только в том, что ученым уже необходимо постоянно общаться между собой и обсуждать текущие проблемы своей области. Это только одна сторона вопроса.

С другой стороны, растет благосостояние населения, повышается уровень образования, появляется прослойка людей, которая, сама не занимаясь научными исследованиями, тем не менее хочет быть в курсе того, что делают ученые. Знание начинает цениться не только с точки зрения его практического воплощения, но и само по себе. Соприкосновение научного мира с миром любознательных обывателей рождает такие феномены, как публичные лекции и публичные опыты, и проводят эти опыты Лавуазье, Дэви, Фарадей. Опыты вызывают восторги, но не вызывают трепета — объяснения понятны и вполне укладываются в рамки обыденного сознания; к тому же их результаты никакой видимой опасности не несут. Это, пожалуй, недолгое время, когда наука и общество живут в полном согласии.

Разумеется, не надо при этом думать, что страсть к экспериментальной науке и логическим размышлениям приобретает власть абсолютную. Какое-то — впрочем, не слишком большое — число жителей, имеющих соответственный природный склад натуры, жадно внимает словам или писаниям Бёме или Сведенборга (хотя мало кто знает, что последний начинал как вполне серьезный ученый-естественник).

Скоро, однако, ситуация вновь меняется. Здравого смысла и общих знаний (нередко и университетских) уже явно недостаточно, чтобы понять термодинамику, интегральное исчисление, теорию электролитической диссоциации и уравнения Максвелла, красотой которых лишь чуть позднее мог восхищаться Эйнштейн. Именно здесь и начинает образовываться разрыв между научным знанием, выраженным уже в достаточно сложной и не сразу доходящей форме, и обыденным сознанием, которое по-прежнему было не прочь объяснять закономерности окружающего мира, исходя из общих соображений (которые на деле все чаще и чаще оказываются неверными). На первых порах этот разрыв, из которого, как Афродита из пены, родилась позднее паранаука, никого особенно не смущает и вряд ли даже многими замечается (в том числе и из ученых): “Что, собственно, страшного в том, что плотник не понимает моих работ по электродинамике, - думает ученый (если кто-нибудь тогда вообще рассуждал на эту тему), - я ведь тоже не способен самостоятельно при помощи топора и гвоздей сделать себе стол и стулья из груды наваленных во дворе досок”.

Рассуждение на первый взгляд справедливое, но на второй — нет: даже если ученый не может соорудить стол и стулья, он, по крайней мере, без особенного труда способен понять, КАК это делается (начиная с сушки древесины и заканчивая оптимальным углом заточки топора), тогда как для понимания электродинамики уже требуется длительное специализированное образование, вводящее человека в круг проблем, подходов и методов, вообще не имеющих никакого отношения к обыденной жизни и к простейшим техническим приемам.

Здесь пути науки и обыденной жизни расходятся практически полностью (я думаю, понятно, что это вовсе не означает полной оторванности даже самой теоретической науки от нужд реальной жизни: во-первых, знания вообще нужны, во-вторых, разными путями часть этих знаний реализуется в изменении образа жизни человека, в-третьих, расстояние от науки до жизни меньше расстояния от жизни до науки — ученые пребывают в нормальной жизни, но не любой обитатель этой жизни понимает, чем они занимаются). Ну, расходятся пути и расходятся: если кто-то хочет заниматься наукой профессионально, то к его услугам более или менее специализированное университетское образование, а для любого другого наука становится чем-то не слишком понятным, но, во всяком случае, никак не обременительным с финансовой точки зрения и не таящим никакой опасности, зато время от времени выбрасывающим на потребительский рынок что-нибудь облегчающее жизнь и несомненно полезное.

Выдающийся физик и философ Роберт Оппенгеймер, которого одно время предавали анафеме за его активное участие в создании ядерного оружия, анализируя изменение эффективности научных исследований во времени, пришел к интересным выводам. В соответствии с ними получалось следующее: где-то на уровне Фарадея практически любое научное исследование обходилось относительно дешево и давало реальный практический результат; у Эдисона дела уже шли похуже — до 50% работы пропадало впустую, ведя в никуда, да и сами исследования стоили уже приличных денег, источник которых надо было изыскивать; в середине XX века вряд ли более нескольких процентов всех начинающихся научных работ могли дать какой-нибудь практический выход, да и то с сомнительной и неизвестно когда ожидаемой материальной выгодой, тогда как остальные затраченные деньги превращались в дым; в настоящее время кпд составляет, по-видимому, всего лишь доли процента, к тому же стоимость самих работ и необходимого для их проведения оборудования растет с огромной скоростью — проекты ценой в сотни миллионов (неважно чего — рублей или долларов) становятся реальностью; и, что тоже очень важно, понять, что же именно делается в каждом конкретном случае, уже не может не только человек с улицы, то есть обыватель, но и высокообразованный специалист из смежной области знания.

Таким образом, где-то в середине нашего столетия сложилась ситуация, когда расхождение научного знания и обыденного сознания достигло максимума (в смысле качественном, поскольку, разумеется, количественно наука может накапливать все больше и больше информации, все меньше и меньше пригодной для усвоения “с налета”, но принципиально ситуации это уже не изменит). Более того, основная масса населения стала воспринимать традиционную науку с известным недоверием и даже опаской: наука стала не менее непонятной, чем магия, но в силу традиционной ее честности, в отличие от магии, не обещает никаких мгновенных изменений жизни к лучшему. К тому же время от времени из лабораторий ученых выходят всякие опасные штуки, от которых лучше держаться подальше. И уж совсем печальным для общественного мнения стал тот уже упоминавшийся мной факт, что всякие непонятные, но вполне научные программы, в отличие от слегка подзабытых, но когда-то таких реальных чудес, требуют для своего выполнения все новых миллионов и миллиардов. Причудливое переплетение всех этих особенностей современного этапа развития науки породило много доселе неизвестных социальных и мифологических феноменов.


Возврат в оглавление.