В 1990-е годы помощник прокурора, а ныне партнер компании “Техноправо” Игорь Редькин мало похож на юриста-крючкотвора. Прежде чем принять заказ, Редькин оценивает, совместима ли будущая работа с десятью заповедями. Иногда в “Техноправо”, оказывающее услуги по регистрации выпусков ценных бумаг, обращаются клиенты, желающие захватить чужие активы с помощью дыр в корпоративном законодательстве. “Таким я отказываю. Лучше упущенная прибыль и потерянный клиент, чем нарушение Божьей заповеди и соучастие в воровстве”, — объясняет юрист, чтущий заповедь “не укради”.

И это не единственный “побочный продукт” православия, который способен сослужить добрую службу молодому русскому капитализму.

МОНАХИ КАПИТАЛА

“Стремление к предпринимательству, стремление к наживе, к наибольшей денежной выгоде само по себе ничего общего не имеет с капитализмом. Это стремление наблюдалось и наблюдается у официантов, врачей, кучеров, художников, кокоток, чиновников-взяточников, солдат, разбойников, крестоносцев, посетителей игорных домов и нищих, — писал сто лет назад основоположник социологии Макс Вебер. — Безудержная алчность в делах наживы ни в коей мере не тождественна капитализму и еще менее того его духу”.

Сто лет назад Вебер ломал голову над тем же вопросом, который сегодня не дает покоя экономистам Всемирного банка: почему одни страны успешно развиваются и их население богатеет, тогда как другие отстают и беднеют. За какие-то восемь десятилетий Западная Европа и Соединенные Штаты совершили беспрецедентный рывок. Если в 1820 г. на них приходилось чуть больше четверти мирового ВВП, к концу века их доля удвоилась. Индия и Китай, некогда крупнейшие экономики планеты, казалось, безнадежно отстали. Для большинства наблюдателей причина экономического чуда была очевидна: успехи Запада — результат расцвета капитализма, который не прижился на Востоке. Почему так вышло, задался вопросом Вебер. В отличие от своего современника Вернера Зомбарта корни капитализма он нашел не в иудаизме, а в протестантских сектах кальвинистского толка. Идеальному капиталисту, пишет Вебер, “чужды показная роскошь и расточительство, упоение властью, ему присущи аскетический образ жизни, сдержанность и скромность”. Кальвинизм учит, что каждый человек еще до рождения избран либо к спасению, либо к вечным мукам в аду. Поэтому для капиталиста денежный успех — не самоцель, а способ доказать себе и единоверцам, что он избран Богом. Он, словно монах, должен сторониться всего пустого: светских развлечений, болтовни, роскоши, праздности. Отголоски “капиталистической” проповеди уже вне всякой связи с представлениями о загробном воздаянии слышатся у Бенджамина Франклина, учившего, что “время — деньги”, которые “по природе своей плодоносны и способны порождать новые деньги”. К началу XX в. плоды этой культуры можно было наблюдать в любой стране “со смешанным вероисповедным составом населения”, писал Вебер, указывая на “несомненное преобладание протестантов среди владельцев капитала и предпринимателей, а равно среди высших квалифицированных слоев рабочих”. Ничего похожего он не нашел ни в католичестве, ни в индуизме, ни в конфуцианстве. Вебер не отрицал, что успешных предпринимателей можно встретить и в Китае, и в Индии, но без протестантской мотивации эти единичные случаи не приводят к торжеству капитализма на Востоке.

Православием Вебер тоже интересовался: он даже выучил русский, чтобы понять революцию 1905 г. Переписка с философом и экономистом Сергеем Булгаковым привела Вебера к выводу, что православие не направлено на трудовую аскезу, а без этого успешный капитализм не построишь.

ТРУДОВОЙ ЭКЗОРЦИЗМ

Чтобы проникнуть в хозяйственную этику православия, аспиранту Московской высшей школы социальных и экономических наук Ивану Забаеву пришлось совершить паломничество по захолустным российским монастырям. Во времена Вебера исследователю было бы проще — о православном отношении к труду и наживе ему рассказал бы любой промышленник или купец. От двух десятков бесед с современными предпринимателями, которые считают себя православными, толку не было решительно никакого. “У них была каша в голове, на третьем часу беседы они уходили в дебри, вспоминали йогу”, — рассказывает ученый. И тогда он отправился искать беспримесную православную трудовую этику по монастырям.

За три месяца Иван поработал в 8 обителях, где проводил по 10 дней с другими трудниками — верующими, которые приходят помочь братии. “Часто бывало, что треть трудников в монастыре — алкоголики, а еще треть — бывшие зэки, — рассказывает Забаев. — Откинулся человек с зоны, идет в монастырь — перезимовал, оделся, подкормился и ушел”. При таком контингенте все зависит от духовной твердости братии и настоятеля: дадут слабину — и монастырь превратится в пьяную лавочку.

В своей диссертации* Забаев обильно цитирует выдержки из путевого дневника: “Шестой день. 7.00. Сегодняшнее утро началось с того, что на братском правиле о. Исайя сказал о. Науму, что тот не соблюдает никакую дисциплину, ведет себя не как подобает монаху и потакает врагу. Закончилось внушение тем, что Наум был выгнан со словами: "Пошел вон, скотина, и сто земных поклонов"”. “После братского правила о. Исайя раздавал послушания. Меня отправили белить стены монастырского корпуса. Утро было туманное и мокрое. Изо рта шел пар. Через час после начала моей работы пошел ливень. Я обратился к наместнику с просьбой переждать дождь — чтобы побелка не смывалась. Наместник посмотрел на стену, сказал, что козырька хватает для того, чтобы побелка не смывалась, и оставить послушание не разрешил. При этом добавил: "Бес тебя ленью, а ты его кистью, иди"”.

На молодого москвича авторитарные монастырские порядки произвели гнетущее впечатление. “Если бы настоятель не отбирал паспорт, я бы оттуда в первую неделю сбежал, потому что это хуже, чем армия”, — вспоминает он. Еще более гнетущим было чувство, что труд, в понимании настоятелей, лишен самостоятельной ценности, это всего лишь форма послушания, что-то вроде гимнастики, позволяющей занять тело, чтобы его не одолевали бесы. А значит, и результат труда, если он позволяет прокормиться, по существу совершенно не важен.

“Несколько дней подряд я приставал к монастырскому эконому Сергию с вопросами о смысле хозяйства и прочем. Он долго от меня уходил, откладывая разговор. Но в последний день я припер его, и он не выдержал. "Иоанн! Что ты пристал, прости Господи. Неужели ты ничего не понимаешь?! Господи помилуй! Какая экономика?! Это все сказка! Господь подает — вот и вся экономика. Мы живем на золотой жиле — в курортной зоне. Мы могли вообще никакого хозяйства не вести. Эти коровы, этот огород — это только в убыток. Мы занимаемся этим только для смирения"”.

“Из монастырей Иван вернулся совершенно больной, расстроенный, и это понятно — он увидел тяжелую повседневную жизнь”, — говорит научный руководитель Забаева профессор Высшей школы экономики Александр Филиппов. Учеником он гордится: “Иван — первый, кто перевел это в плоскость эмпирической науки. Теперь мы немного лучше понимаем, где искать, а где мы ничего не найдем”.

СОБЛАЗНИТЕЛЬНАЯ НАУКА

Искать в монастыре православную хозяйственную этику — бессмысленная затея, категоричен доктор экономических наук игумен Филипп (Симонов). “Монастырь — особенный организм с особенными людьми. Монахи вне мира, с IV в. они принципиально от него отделились, — объясняет он. — [Епископ] Игнатий Брянчанинов специально писал: "Не по чину вам заниматься тем, чем занимаются монахи". А этот аспирант попал в среду, принципиально противоположную миру, и сделал вывод, что эту хозяйственную этику в миру применить нельзя! Это мы знаем уже полторы тысячи лет”. И хотя результат с точки зрения православной традиции получился тривиальным, сама диссертация, на взгляд отца Филиппа, — “это смущение и искушение для мирянина”.

Отец Филипп принял постриг в 1992 г. Несмотря на монашеский чин, работать продолжал в миру: был и советником гендиректора ММВБ, и вице-президентом банка “Российский кредит”. Сегодня он — инспектор Счетной палаты, где проверяет, как тратятся бюджетные деньги на науку и образование, и читает лекции в Высшей школе бизнеса при экономическом факультете МГУ. “Я экономист почти 30 лет, это моя профессия. Я работал еще в советские времена специалистом по международному кредиту. Бюджет и кредит — это моя профессия, то, что я умею делать. И у меня еще внутреннее убеждение — пока я могу сам себя содержать, я должен это делать”, — объясняет он. Свою работу он воспринимает как послушание.

Изучая пастырскую литературу, Забаев с разочарованием обнаружил, что в православии в отличие от католицизма прогресс трактуется скорее как зло, поскольку создает условия для отдаления человека от веры, а православные авторы равнодушны к проблемам общественного развития. Отец Филипп с такой интерпретацией решительно не согласен: “Это в монастыре хозяйство существует только для того, чтобы прокормиться, а в миру расширенное воспроизводство: люди должны произвести не только чтобы хватило для пропитания себя и семьи, но и чтобы что-то осталось для общественного развития”. Мнение Вебера и Булгакова о несовместимости православного учения и практики с капитализмом кардинально противоречило фактам. В 1890-1913 гг. темпы роста ВВП на душу населения составляли в России 2,1% в год. На той же стадии экономического развития, в 1820-1850 гг., ВВП на душу населения в протестантской Германии рос на 1% в год. “Во времена первоначального накопления и позже, во времена промышленной революции, во главе российских купцов и промышленников стояли старообрядцы, — говорит о. Филипп. — А уж религиознее их в том обществе не было никого”.

БИСЕР ДЛЯ БИЗНЕСА

Есть ли у современного православия специальное послание к людям бизнеса? Принятая в 2000 г. социальная доктрина Русской православной церкви признает частную собственность и осуждает “отторжение и передел собственности с попранием прав ее законных владельцев”. Национализация возможна, только должна быть обусловлена интересами большинства людей и сопровождаться справедливой компенсацией. Церковь осуждает “нарушение авторских прав на интеллектуальную собственность” и объявляет “преступлением перед людьми и Богом” любые попытки обложить налогом пожертвования верующих.

По сравнению с католичеством эта доктрина не блещет ни разработанностью, ни полнотой. Но что толку разрабатывать деловую православную этику, если ее потенциальный потребитель не знает даже Евангелия, а распространенная в современной бизнес-среде, по выражению о. Филиппа, “форма богобоязненности” носит все черты первобытного магизма. “Было время, когда я служил в одном храме в центре Москвы. Район нежилой — одни офисы. Когда не очень приличные люди, которые там работали, собирались на дело, у нас храм сиял так, словно там идет патриаршая служба, — вспоминает монах. — Они скупали свечи, растыкивали их везде и перед этими свечками молились за свое дело. А через некоторое время у нас в храме опять сияние возгоралось — это значит, у них дело выгорело”.

В 2004 г. на Всемирном русском народном соборе специально для таких “верующих” был принят Свод нравственных принципов и правил в хозяйствовании. Над популярным пересказом десяти заповедей по заказу банкира Александра Лебедева трудились такие противоположные по взглядам и темпераменту экономисты, как либерал Владимир Мау и дирижист Сергей Глазьев. “Принципы” оказались довольно подробными: в них идет речь и об уплате налогов, и о рекламе, и о благотворительности, и о том, что бизнесмены не должны подкупать чиновников и политиков. “Человек в 40 лет внезапно открыл для себя истины, которым более 2000 лет, и так они его поразили, что он их решил обнародовать”, — иронизирует игумен Филипп.

АД, РАЙ И ЭКОНОМИКА

Экономическая эффективность — побочный продукт, а не конечная цель протестантской этики, настаивал Вебер. Протестанты оказывались успешными предпринимателями постольку, поскольку стремились к спасению души через успех на мирском поприще.

Для православия труд предпринимателя, как и любого другого специалиста, “ортогонален спасению”, констатирует Забаев. Игумен Филипп с этим не спорит: “Предпринимательский талант дается Богом. Не дал Бог таланта — хоть расшибись, а закончишь жизнь на паперти”. Православие не осуждает честную бедность и призывает богатых делиться с неимущими, как бы подчеркивая, что мирской успех никак не связан со спасением. Терпимость церкви к неудачникам, казалось бы, должна раздражать капитанов российского бизнеса, регулярно жалующихся на то, что при советской власти соотечественники разучились как следует работать. Но капитаны отчего-то не раздражаются, а, наоборот, связывают надежды на экономический подъем с распространением в стране православного учения.

“Христианская демократия должна стать национальной идеей, а христианские заповеди — нормами для бизнес-сообщества”, — настаивает президент Российского союза промышленников и предпринимателей Александр Шохин. “Внедрение православных этических норм очень бы оздоровило нашу экономику”, — добавляет праведный юрист Редькин. А председатель правления компании “Славяне”, строящей жилье в Подмосковье, Виктор Зюкин рассказывает, что все трудовые споры в компании решаются исключительно по заповедям. Как результат — “нет зависти, сплетен, нет диких форм выяснения отношений, никто друг друга не заказывает”, временно переходит на современный деловой жаргон Зюкин. Но церковь помогает Зюкину, который состоит в Российском клубе православных меценатов, не только в оздоровлении морального климата в трудовом коллективе, но и в поиске надежных контрагентов. “Если я знаю, что человек так же, как и я, ходит в церковь, что он христианин, я ему доверяю и, когда буду подыскивать партнеров, в первую очередь обращусь к нему”, — говорит бизнесмен.

Логическая цепочка “православная этика — рост доверия — снижение транзакционных издержек при ведении бизнеса” — самый прямой путь к построению в России по-настоящему cвободной экономики, настаивает Юрий Кузнецов из Института народнохозяйственного прогнозирования РАН. А самоорганизация верующих на уровне приходов позволит стране легче пережить неизбежное крушение модели “социального государства” и переход от перераспределения через госаппарат к поддержке социально незащищенных с помощью частной благотворительности.

XX в. показал однобокость веберовской модели с ее выпячиванием кальвинизма. “По ВВП на душу населения Германия сегодня отстает от Северной Италии, Великобритания — от Ирландии, а азиатские страны с их конфуцианскими устоями создали вполне успешную экономическую модель”, — говорит основатель Института национальной модели экономики Виталий Найшуль. В 2003 г. один из самых влиятельных макроэкономистов современности Роберт Барро в соавторстве с Рэчел Маклири опубликовал работу “Религия и экономический рост”**. Изучив выборку из 59 стран, экономисты показали, что вера способна положительно влиять на экономический рост (а не наоборот), причем страх перед адом оказывается куда более мощным стимулом к росту, чем надежда на спасение. Для справки: в существование ада верят, по данным “Левада-центра”, три четверти православных россиян. По этому показателю мы уже догнали Америку.

ж. SmartMoney